somepoetry

Я уже хвасталась, что у меня появился мобильный
компьютер? Стихи переехали туда, но русские
названия файлов сломались при переезде.
Тем лучше. Открываю папку с отобранными стихами
и жму наугад в одного из "безымянных" поэтов...


Земля

Пустынный шар в пустой пустыне,
Как Дьявола раздумие...
Висел всегда, висит поныне...
Безумие! Безумие!

Единый миг застыл - и длится,
Как вечное раскаянье...
Нельзя ни плакать, ни молиться...
Отчаянье! Отчаянье!

Пугает кто-то мукой ада,
Потом сулит спасение...
Ни лжи, ни истины не надо...
Забвение! Забвение!

Сомкни плотней пустые очи
И тлей скорей, мертвец.
Нет утр, нет дней, есть только ночи...
Конец.
1908


Иди за мной

Полуувядших лилий аромат
Мои мечтанья легкие туманит.
Мне лилии о смерти говорят,
О времени, когда меня не станет.

Мир - успокоенной душе моей.
Ничто ее не радует, не ранит.
Не забывай моих последних дней,
Пойми меня, когда меня не станет.

Я знаю, друг, дорога не длинна,
И скоро тело бедное устанет.
Но ведаю: любовь, как смерть, сильна.
Люби меня, когда меня не станет.

Мне чудится таинственный обет...
И, ведаю, он сердца не обманет,-
Забвения тебе в разлуке нет!
Иди за мной, когда меня не станет.
1895


Костер

Живые взоры я встречаю...
Огня, огня! Костер готов.
Я к ближним руки простираю,
Я жду движенья, знака, слов...

С какою радостною мукой
В очах людей ловлю я свет!
Но говорю... и дышит скукой
Их утомительный ответ.

Я отступаю, безоружный,
И длю я праздный разговор,
И лью я воду на ненужный,
На мой безогненный костер.

О, как понять, что это значит?
Кого осудим - их? меня?
Душа обманутая плачет...
Костер готов - и нет огня.
1902

Все ли любят Феликса Кривина так, как я?
Думаю, что не все. Многие даже не знают,
кто это такой. А это несправедливо.



Мушкетеры

Бражники, задиры, смельчаки - словом, настоящие
мужчины... Молодеют в зале старики, женщины вздыхают
беспричинно.

Горбятся почтенные отцы: их мечты - увы! - не так
богаты. Им бы хоть бы раз свести концы не клинков, а
собственной зарплаты.

Но зовет их дивная страна, распрямляет согнутые
спины,- потому что женщина, жена хочет рядом чувствовать
мужчину.

Бой окончен. Выпито вино. Мир чудесный скрылся за
экраном.

Женщины выходят из кино. Каждая уходит с д'Артаньяном.


Фауст

1

Над землей повисло небо - просто воздух. И зажглись
на небе звезды - миф и небыль, след вселенского
пожара, свет летучий... Но закрыли звезды тучи - сгустки
пара. Слышишь чей-то стон и шепот? Это ветер.

Что осталось нам на свете? Только опыт.

Нам осталась непокорность заблужденью. Нам остался
вечный поиск - дух сомненья.

И еще осталась вера в миф и небыль. В то, что наша
атмосфера - это небо. Что космические искры - это звезды...

Нам остались наши мысли - свет и воздух.

2

- Доктор Фауст, хватит философии, и давайте говорить
всерьез!

Мефистофель повернулся в профиль, чтобы резче
обозначить хвост.

Все темнее становилась темень, за окном неслышно
притаясь. За окном невидимое время уносило жизнь -
за часом час. И в старинном кресле - неподвижен -
близоруко щурился на свет доктор Фауст, маг и червой
чернокнижник, утомленный старый человек.

- Доктор Фауст, будьте оптимистом, у меня для вас в
запасе жизнь. Двести лет... пожалуй, даже триста - за
здоровый этот оптимизм!

Что он хочет, этот бес нечистый, этот полудемон, полушут?

- Не ищите, Фауст, вечных истин. Истины к добру не приведут...

Мало ли иллюзий есть прекрасных? Доктор Фауст, ну же,
откажись!

Гаснут звезды. В доме свечи гаснут. В старом кресле
угасает жизнь.

Годы жизни Балтрушайтиса: 1872-1944.
Специфичность его просодии я относила к вкусам
переводчиков, его современников. Но оказалось
гораздо интереснее - Балтрушайтис писал по-русски!
"В литературе остался как русский поэт-символист", -
сообщает litera.ru. Так и хочется ляпнуть что-нибудь
очень умное, вроде:"Да это же наш русский Апполинер!"


Ночной пилигрим

Весь преданный жару тоски ненасытной,
Плетусь я по звёздам, ночной пилигрим,
Приемля их холод душой беззащитной,
Взывая к их пламени сердцем нагим.

Мерцает их слава, то кротче, то строже,
Великая полночь их сменой полна,
Но сердце, как тайна, всё то же, всё то же,
И боль кочевая всё также одна.

Лишь вижу: напрасна молитва в пустыне,
Что с бледною дрожью слагают уста,
И горек мой посох – доныне, отныне –
Где выкован череп под знаком креста!

Лишь знаю, что в мире – две разных ступени:
Средь высей зацветший покой
И в дольней дороге – от тени до тени –
Заблудший в смятении разум людской!


Раздумье

Цвети, душа, пока не сжаты
Зной дней отбывшие поля, –
Пока не плачет боль утраты,
Как зов бездомный журавля...

А там, в угрюмый час ущерба,
Сквозным скелетом встанет верба
Средь пустоши без рубежа,
Где лишь протянется межа,
Шурша редеющей щетиной

И раня слух, волнуя кровь –
Средь мёртвой чащи вновь и вновь
Зловещим звоном крик совиный
При бледном зареве луны
Пронзит пустынность тишины...


* * *

В сокрытом строе мирозданья,
В безвестности его путей
Есть горький подвиг ожиданья,
Что подвига борьбы трудней...

Без дум, без снов, без слёз и смуты,
Как бы в плену у стен глухих,
Какая боль считать минуты
И мерить веком краткий миг...

Так, точно на меже осенней,
Не шепчет ветер в камыше,
И лишь стоят немые тени
В изнемогающей душе...

Утром 25 апреля в Израиле прозвучит траурная сирена.
Минутой молчания страна почтит память шести миллионов евреев,
скормленных прогрессивным человечеством наглому ненасытному зверю.

Сколько бы нас было сегодня, каким бы был нынешний мир,
если бы иначе сложилась судьба тех шести миллионов?...


* * *

Мир еврейских местечек — ничего не осталось от них.
Будто Веспасиан здесь прошелся в пожаре и в гуле.
Сальных шуток своих не отпустит беспутный резник,
и, хлеща по коням, не споет на шоссе балагула.
Я к такому привык. Удивить невозможно меня.
Но мой старый отец... Все равно ему выспросить надо,
как водили людей на погибель средь белого дня
и как плакали дети в испуге средь этого ада.
Мой ослепший отец — этот мир ему знаем и мил.
И дрожащей рукой, потому что глаза слеповаты,
ощутит он дома, синагоги и камни могил —
мир знакомых картин, из которого вышел когда-то.
Мир знакомых картин. Уж никто не вернет ему их.
И пусть немцам дадут по десятке за каждую пулю, —
сальных шуток своих все равно не отпустит резник,
и, хлеща по коням, уж не спеть на шоссе балагуле.


Дети в Освенциме

Мужчины мучили детей.
Умно. Намеренно. Умело.
Творили будничное дело,
трудились — мучили детей.
И это каждый день опять:
кляня, ругаясь без причины...
А детям было не понять,
чего хотят от них мужчины.
За что — обидные слова,
побои, голод, псов рычанье?
И дети думали сперва,
что это за непослушанье.
Они представить не могли
того, что было всем открыто:
по древней логике земли
от взрослых дети ждут защиты.
А дни все шли, как смерть страшны,
и дети стали образцовы.
Но их все били.
Так же.
Снова.
И не снимали с них вины.
Они хватались за людей.
Они молили. И любили.
Но у мужчин «идеи» были,
мужчины мучили детей.
Я жив. Дышу. Люблю людей.
Но жизнь бывает мне постыла,
как только вспомню: это — было!
Мужчины мучили детей!

Апрель - это Песах, это весенние еврейские даты,
разговоры о свободе, Независимости, и их цене.
А для нас это время знакомства с израильскими поэтами.


* * *

Такого рода истории довольно обычны тут;
частность деталей только шлифует сюжеты расхожие;
например, она - еврейка, он, ее муж, - якут,
их дети - конечно, евреи, но скуластые и раскосые.

Все они обожают питы и луковый суп;
дети слегка посмеиваются над ивритом родителей;
якут примеряет кипу; впрочем, не в этом суть,
а суть в той жизни, которую они впервые увидели.

Конечно, Ришон-ле-Цион - вовсе не Магадан:
пальмы, цветущие кактусы, плюс десять кажутся холодом;
впрочем, и это не суть; просто поближе ко льдам
жизнью считался зазор меж наковальней и молотом.

Семья садится в автобус и едет в Иерусалим;
они снимаются в Старом городе и на фоне дворца Давидова;
и вдруг понимают, что все это никогда не будет своим,
и этого достаточно, чтобы им никто не завидовал.



* * *

     Памяти Б.А.Слуцкого

Мне рассказывали, что Борис Абрамыч
носил складной брезентовый стульчик -
он жил в Москве в доме без лифта
чуть ли не под самою крышей.
Подымается на один этаж, разложит стульчик,
посидит, пока не наскучит,
снова сложит стульчик и не спеша подымается выше.

И никому не жаловался, и ни у кого не просил
никаких поблажек и привилегий,
а чтобы изношенное сердце слегка привести в порядок,
бормотал на ходу Незнакомку
или Песнь о вещем Олеге
или, если в плохом настроении,
что-то из потайных тетрадок.

А лежали эти тетрадки в ящике из-под тушенки где-то
в темном чулане,
а сверху стояла кухонная посуда.
И стихи жили в ящике, словно евреи в гетто:
рождались, учились, взрослели, создавали семьи,
работали и умирали, не выходя отсюда.

И вот Борис Абрамыч идет,
сколько хватает дыханья, бормочет,
вспоминает жизнь, удивляясь просто тому, что выжил,
разложит строчку на отдельные слова,
словно на прочность проверить хочет,
сложит строчку чуть-чуть по-другому
и опять подымается выше.



* * *

       Я поселился в городе, которого нет.
          Арье Ротман

Здесь просторны проспекты, высоки и светлы дома;
на улицах немноголюдно, жизнь ясна и пряма,
и по ночам неяркий, успокоительный свет —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь транспорта очень мало — разве что для калек:
зачем торопиться людям, для которых что день, что век?
А в небе почти ежегодно происходит парад планет —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь редко имеешь дело с полицией и судом,
ибо библиотека — главный в каждом районе дом,
а мэром на третий срок избран мой друг-поэт, —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь бывает холодно летом и жарко зимой,
а дороги все непременно ведут домой;
дом существует в реальности, город — наоборот:
он появился со мной и со мной умрёт.

И когда разойдутся люди с его похорон,
все строения рухнут, вздыбится чёрный гудрон,
библиотеки города скроются под огнём,
и больше никто никогда не поселится в нём!..

* * *

Настанет день - исчезну я,
А в этой комнате пустой
Все то же будет: стол, скамья
Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку,
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.

И так же будет неба дно
Смотреть в открытое окно
и море ровной синевой
манить в простор пустынный свой.


* * *

В столетнем мраке черной ели
Краснела темная заря,
И светляки в кустах горели
Зеленым дымом янтаря.

И ты играла в темной зале
С открытой дверью на балкон,
И пела грусть твоей рояли
Про невозвратный небосклон,

Что был над парком,— бледный, ровный,
Ночной, июньский,— там, где след
Души счастливой и любовной,
Души моих далеких лет.
1907


Гробница Рахили

«И умерла, и схоронил Иаков
Ее в пути...» И на гробнице нет
Ни имени, ни надписей, ни знаков.

Ночной порой в ней светит слабый свет,
И купол гроба, выбеленный мелом,
Таинственною бледностью одет,

Я приближаюсь в сумраке несмело
И с трепетом целую мел и пыль
На этом камне выпуклом и белом...

Сладчайшее из слов земных! Рахиль!
1907

Младшая наша нынче именинница.
По таким случаям я рассылаю детские стихи.
Только они часто оказываются не совсем детские.
Или совсем не детские.


Детское

Я могу быть грубой – и неземной,
Чтобы дни – горячечны, ночи – кратки;
Чтобы провоцировать беспорядки;
Я умею в салки, слова и прятки,
Только ты не хочешь играть со мной.

Я могу за Стражу и Короля,
За Осла, Разбойницу, Трубадура, -
Но сижу и губы грызу, как дура,
И из слезных желез – литература,
А в раскрасках – выжженная земля.

Не губи: в каком-нибудь ноябре
Я еще смогу тебе пригодиться –
И живой, и мертвой, как та водица –
Только ты не хочешь со мной водиться;
Без тебя не радостно во дворе.

Я могу тихонько спуститься с крыш,
Как лукавый, добрый Оле-Лукойе;
Как же мне оставить тебя в покое,
Если без меня ты совсем не спишь?
(Фрёкен Бок вздохнет во сне: «Что такое?»
Ты хорошим мужем ей стал, Малыш).

Я могу смириться и ждать, как Лис –
И зевать, и красный, как перец чили
Язычок вытягивать; не учили
Отвечать за тех, кого приручили?
Да, ты прав: мы сами не береглись.

Я ведь интересней несметных орд
Всех твоих игрушек; ты мной раскокал
Столько ваз, витрин и оконных стекол!

Ты ведь мне один Финист Ясный Сокол.
Или Финист Ясный Аэропорт.

Я найду, добуду – назначат казнь,
А я вывернусь, и сбегу, да и обвенчаюсь
С царской дочкой, а царь мне со своего плеча даст…

Лишь бы билась внутри, как пульс, нутряная чьятость.
Долгожданная, оглушительная твоязнь.

Я бы стала непобедимая, словно рать
Грозных роботов, даже тех, что в приставке Денди.
Мы летали бы над землей – Питер Пэн и Венди.

Только ты, дурачок, не хочешь со мной играть.


Игры

Ну давай, давай, поиграй со мной в это снова.
Чтобы сладко, потом бессильно, потом хреново;
Чтобы – как же, я не хотел ничего дурного;
Чтоб рычаг, чтобы три семерки – и звон монет.

Ну давай, давай, заводи меня, трогай, двигай;
Делай форвардом, дамкой, козырем, высшей лигой;
Я на старте, я пахну свежей раскрытой книгой;
Ставки сделаны, господа, ставок больше нет.

Раз охотник – ищи овцу, как у Мураками;
Кулаками – бумага, ножницы или камень –
Провоцируй, блефуй, пытай меня не-звонками;
Позвонками моими перебирай в горсти.

Раз ты вода – так догони меня и осаль, но
Эй, без сальностей! - пусть потери и колоссальны,
Мы, игрушечные солдаты, универсальны.
Пока не умираем, выхрипев «отпусти».

Пока нет на экране баллов, рекордов, блесток;
Пока взгляд твой мне жарит спину, лазурен, жёсток;
Пока ты мое сердце держишь в руке, как джойстик,
Пока ты никого на смену не присмотрел;

Фишка; пешечка-партизан; были мы лихими,
Стали тихими; привыкать к добровольной схиме,
И ладони, глаза и ружья держать сухими;
От Е2-Е4 в сторону шаг – расстрел.

Я твой меч; или автомат; дулом в теплый бок –
Как губами; я твой прицел; я иду по краю,
Как сапер, проверяю кожей дорогу к раю
На руке у тебя – и если я проиграю,
То тебя самого в коробку уложит – Бог.

Я все чаще стала банально забывать отправить стихи
в субботу вечером.
Но какой из этого сделать вывод - пока не придумала.


* * *

Я многого в себе не понимаю,
мне, например, странна моя спина:
так важно, чтоб она была прямая,
хотя она мне сроду не видна;
в нее, однако, вставлен позвоночник,
над вещью из бумаги поздней ночью
порой напоминающий дугу;
в ней говорил серебряный звоночек
от музыкальных пальцев или губ.
Согласно геометрии костей,
кроме спины нет в теле плоскостей,
и значит, всем, имеющим лопатки,
лежать и спать удобно на спине,
но это не относится ко мне:
со мной бывают нервные припадки.
Я, глядя вверх, боюсь большой ладони,
которая в часы моих бессонниц
однажды приоткроет потолок:
и тень любая кажется уликой,
и спать нельзя, и бденье тяжело
- я забываюсь, св?рнута улиткой,
лицом в подушку, слушая спиной,
как потолок смеется надо мной.

Живые люди, которые пишут стихи, раньше казались мне чем-то
само собой разумеющимся. А потом вдруг неожиданно оказалось,
что таких людей совсем мало. Особенно если говорить о стихах,
которые не только пишут, но и читают...
Живые люди, пишущие стихи! Спасибо, что вы есть!


Ева

Фобия лестниц. Измятые мысли.
Завтра в природе не существует.
Что-то бормочешь бессвязно и быстро
И поминаешь, как принято, всуе
Разных кумиров, пророков.
Спасенья
Ждать - не дождаться. Пустое. Пустое.
Мне с тобой рядом не быть в воскресенье –
Впрочем, и просто быть рядом не стою.
Грошик за смелость, копейка за верность,
Тридцать монет – непосильная ноша,
Женщина стоит недорого.
Ева…
Яблочный спас...
Я опять тебя брошу.


Мобильный - как способ...

Мобильный – как способ всё понимать неверно.
Мы строим за несколько центов из слов могильник.
И не оправдаться.
Звонки, sms-ки – скверна.
Я двигаюсь ровно. Я зомби. Меня убили.
Прости, моя радость. Мы виделись мне живыми.
Немного другими? Да чёрт с ним! К тому ж прикольней,
Когда не похожи.
Но только оно навылет –
Твоё свинцовое счастье…
И, знаешь, больно…


Дом с крокодилами

Мир пахнет шоколадом. Я смеюсь.
В неволе наблюдаю крокодилов.
Они – за мной подглядывают...
Милым
Им мог бы показаться наш союз,
Но не покажется.
Судьба их нелегка,
Ночами снегом заметает пасти...
И как же быть? И как не дать пропасть им?
...Рукой машу – и множится рука
В застывшем кадре (позабыт, штатив
Остался ждать на ленинградской полке).
Мы будем знать друг друга сколько?
Столько
Никто не знал друг друга во плоти,
Пока по швам не разорвался год,
И снова не запахло шоколадом
За красным крокодиловым...
Преградой
В Неву сползёт московский ледоход,
И дальше март, октябрь – всё ерунда!
Ослепну – стану жить тобой на ощупь.
Не видеться веками станет проще,
Чем не увидеть.
Капает вода
Из глаз прекрасных на сырой асфальт –
Всего лишь крокодиловые слёзы.
Печаль пройдёт.
Стихи вернутся прозой.
И красный дом схоронит снегопад...

Десять лет со дня смерти. Помню, как услышала об этом по радио.
Днем раньше - Юрий Левитанский. В следующем выпуске.


Из цикла "Части речи"

* * *

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой уважаемый милая, но не важно
даже кто, либо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.


* * *

Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговорить "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.

Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится, и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.

И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай".


* * *

Ты забыла деревню, затерянную в болотах
занесенной губернии, где чучел на огородах
щтродясь не держат - не те там злаки,
и дорогой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.


* * *

...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают мыши и всей аравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как даренной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.