somepoetry

Юлия Друнина - женский голос той самой войны,
о которой любят повторять про не женское лицо.
Очень женский взгляд на войну - почти все ее стихи.
Но я пыталась выбрать разное, так что, кроме войны,
получилось обычное женское - любовь да одиночество.

Два вечера

Мы стояли у Москвы-реки,
Теплый ветер платьем шелестел.
Почему-то вдруг из-под руки
На меня ты странно посмотрел -
Так порою на чужих глядят.
Посмотрел и улыбнулся мне:
- Ну, какой же из тебя солдат?
Как была ты, право, на войне?
Неужель спала ты на снегу,
Автомат пристроив в головах?
Понимаешь, просто не могу
Я тебя представить в сапогах!..

Я же вечер вспомнила другой:
Минометы били, падал снег.
И сказал мне тихо дорогой,
На тебя похожий человек:
- Вот, лежим и мерзнем на снегу,
Будто и не жили в городах...
Я тебя представить не могу
В туфлях на высоких каблуках!..


Любовь

Опять лежишь в ночи, глаза открыв,
И старый спор сама с собой ведешь.
Ты говоришь:
- Не так уж он красив! -
А сердце отвечает:
- Ну и что ж!

Все не идет к тебе проклятый сон,
Все думаешь, где истина, где ложь...
Ты говоришь:
- Не так уж он умен! -
А сердце отвечает:
- Ну и что ж!

Тогда в тебе рождается испуг,
Все падает, все рушится вокруг.
И говоришь ты сердцу:
- Пропадешь!-
А сердце отвечает:
- Ну и что ж!


* * *

Двое рядом притихли в ночи,
Друг от друга бессонницу пряча.
Одиночество молча кричит,
Мир дрожит от безмолвного плача.
Мир дрожит от невидимых слез,
Эту горькую соль не осушишь.
Слышу SOS, исступленное SOS -
Одинокие мечутся души.
И чем дольше на свете живем,
Тем мы к истине ближе жестокой:
Одиночество страшно вдвоем,
Легче попросту быть одинокой...

Весенний цикл еврейских дат весьма символичен.
Между Песахом, праздником обретения национального "я",
и Днем Независимости государства Израиль
отмечается День Памяти Жертв Катастрофы,
соседствующий в этом году с Днем Победы.

Стихи Переца Маркиша переводили многие - от сыновей
поэта до Анны Ахматовой. Судя по всему, еврейским
в творчестве Маркиша был только язык. Читая обличительные
стихи о религиозных евреях и напоминая себе, что написаны
они на идиш, я ловила себя на чувстве полного абсурда.

Похожие ощущения вызывали и поэтические приемы. Описания
природы полны драматических эпитетов, закат всегда кровав,
а любые человеческие деяния зловещи. Глядя на даты
под стихами - 20-е, ранние 30-е годы, я каждый раз
думала: "Не гневил бы Бога такими словами".
Но дошло до подлинно страшного, и слова стали очень простыми.



Кусок мыла.

1

Не в этом ли сгустке — плоть сына ее? —
Мерещится матери сквозь забытье:

Так вот он, найденыш, родное дитя!
Вся в струнку, суставами глухо хрустя,

С отчаяньем, стынущим в звеньях глазниц,
Надрывней всех плакальщиц, всех вестовщиц,

Бруску, где сыновнее имя живет,
Последнюю почесть она воздает.

Она погребенью вот это предаст…
Храни его, дерна могильного пласт!


2

Ей это досталось, лишь ей, лишь одной —
Что делать с кирпичиком плоти родной?

В глазах — пустота, на губах — волдыри.
Весь день она шла, не приметив зари.

Всю ночь эту ношу сжимает в руках
И к небу подъемлет невиданный прах.

К земле она снова свой клонит зрачок,
И нет ни слезы на пергаменте щек.

И рот ее замкнут и нем, и суров —
Не вырвется ль сердце само из оков?

Весь мир ей теперь обойти предстоит...
В кирпичике мыла — лик сына сквозит!


3

Весь мир исходить предстоит им вдвоем...
— А если чужой ты, где мать мы найдем?

Не с неба ли ты? Не в земле ли ты рос? —
В бесслезных глазах — неуемный вопрос.

Но что ей до неба! Что ей до земли!
Вот марка, оценка и граммов нули...

Как собственность это к ней на дом пришло:
Сев на пол, покуда не станет светло,

Допрашивать будет находку свою
У грани судеб, у земли на краю!

Но детская зыбка сквозь мыло видна, —
Да, вот оно, то, что вскормила она!


4

Колышется зыбка, но горе не спит:
Рука испытующе прах теребит,

И взор, как стрела, устремляется в пол —
На что ж это там, в темноте, он набрел?

Два новеньких детских стоят башмачка.
Где ж ножки для них? Приведут ли сынка?

Колышется зыбка, но горе не спит:
Какие следы еще темень таит?

Как будто — шапчонка и мех пальтеца?
Не детские ль ручки коснулись лица?

Но — свет! И для бреда нет больше причин:
Да, мыльною щелочью стал ее сын!


5

Весь мир исходить предстоит им вдвоем...
— А если чужой ты, где мать мы найдем?

Не с неба ли ты? Не в земле ли ты рос? —
В бесслезных глазах — неуемный вопрос.

Она погребенью вот это предаст...
Храни его, дерна могильного пласт!

Ни пепла, ни тлена, ни звона костей?..
Кого ж похоронит? — неведомо ей.

1946
        Перевод М. Тарловского

Завтра вечером в Израиле поминают жертв Холокоста.
Почти не осталось живых свидетелей, но помнить - надо.


Треблинка.

Треблинка, Треблинка,
Чужая земля...
Тропинкой неблизкой
Устало пыля,
Всхожу я, бледнея,
На тот поворот,
Где дымом развеян
Мой бедный народ.

Порою ночною
Все снится мне сон:
Дрожит подо мною
Товарный вагон,
И тонко, как дети,
Кричат поезда,
И желтая светит
На небе звезда.

Коротко иль долго
На свете мне жить,
Треблинка, Треблинка,
Я твой пассажир.
Вожусь с пустяками,
Но все — до поры:
Я камень, я камень
На склоне горы.

Плечом прижимаюсь
К сожженным плечам,
Чтоб в марте и в мае
Не спать палачам,
Чтоб помнили каты —
Не кончился бой!
Я камень, я камень
Над их головой.

1966 г., Польша


* * *

Над проселками листья — как дорожные знаки,
К югу тянутся птицы, и хлеб недожат.
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат.

А евреи по небу серым облачком реют.
Их могил не отыщешь, кусая губу:
Ведь евреи мудрее, ведь евреи хитрее —
Ближе к Богу пролезли в дымовую трубу.

И ни камня, ни песни от жидов не осталось —
Только ботиков детских игрушечный ряд.
Что бы с ними ни сталось, не испытывай жалость,
Ты послушай-ка лучше, что про них говорят...

А над шляхами листья — как дорожные знаки,
К югу тянутся птицы, и хлеб недожат.
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат.

Освенцим
1966 г.