somepoetry

Я в Израиле, это замечательно!
Неожиданные технические проблемы
вынуждают работать на чужом компьютере.
Дайте знать, если выпуск получился кривоват.


* * *

Окно мое не на фруктовый сад –
глядит на Иудейскую пустыню.
Одно здесь корни дерево пустило –
на нем раздора яблоки горят.

И раскаленный воздух недвижим,
и жар песка не остывает ночью.
Я дом построил, где пророк пророчил,
что возродится Иерусалим.

Окно мое – не на фруктовый сад...
Пейзаж вдали – верблюды, бедуины.
Как будто написал свою картину
художник много сотен лет назад.

Рассвет встречая, птицы не поют,
а слышен сонный голос муэдзина.
Окно – на Иудейскую пустыню,
где иудеи больше не живут.


* * *

Все – суета... Сценарий заранее расписан.
Не поменяться ролью, контракт не разорвать.
С душой без покаянья убийца в прошлой жизни
родится в новой жизни с проклятьем убивать.

За взлетом – возвращенье к первоначальной точке.
Кто был участник бала? Кто справит торжество?
Неповторимый город построит мудрый зодчий,
но варвары ворвутся и разгромят его.

Мне мир не переделать. Живу, с собою споря.
Хочу дойти до сути, и знаю: не дойду.
Я в рамках задыхаюсь. Шаблоны – как заборы.
И суечусь, чтоб выйти за эту суету.



* * *

Что любовь? – Райский запах
или адский цветок?
Как я рвался на Запад,
а попал – на Восток.

Ссорясь, мчался к закату,
ты – туда, где восход.
Как я рвался на Запад,
а попал – на Восток.

Пред твоими глазами
устоять я не смог.
Как я рвался на Запад,
а попал – на Восток.

Война. Израильтяне ночуют в бомбоубежищах.
Израильские ВВС бомбят Ливан. Не знаю, придется ли
в этот раз вводить танки. В прошлый - пришлось.


Ода на взятие Тира и Сидона

Oтхлыньте каменные воды
от ледяных брегов реки
где бывшие сидят народы
посмертно свесив языки
чудь весь и жмудь и рось - этруски
на ложе Каменной Тунгуски
Аккад под ледниковым льдом!
дивись как дым масличной рощи
пламена жирные полощет
и где он Тир и где Сидон!

Свисти в железные свирели!
дудите в скотские рога!
достигли люди Ариэля
твердынь смущенного врага:
Сидон! о где гордыня Тира?
в согласии с устройством мира
и мы и эти состоим:
из фосфора души и меда
железа и одной свободы
какой не досыта двоим.

Не потому ль на подвиг ратный
нас честь подвигнула и спесь
что есть война - на мир обратный
но мир в котором все как есть
и будет дале и доколе
внутри нас труп желает воли
из тела выкинуть побег
не многим раньше чем бывало
в долины лунные Ливана
себя отпустит человек.

Когда же тень утру склонится
шатнувшись прежде чем упасть
непевчая как ангел птица
откроет и закроет пасть
И распахнет ночные очи
и два крыла по следу ночи
по следу теплому войны
и выдох - черный облак пара
из уст просыплется шофара
и ляжет подле тишины.

Тогда на горбе дромадера
- и вид его невыносим -
и вылетит заря-химера
приплясывая на рыси
на холме пепельном верблюда
переломив хребет Джаблута
в бурнусе белом мертвеца
разбросив рукава пустые
по каменной летит пустыне
с дырою розовой лица.

И вся она хамсина стая
и по тому что тишина
вязь трещин черно-золотая
по скорлупе нанесена
и вся она - хамсина стая
и за спиной ее летая
оттягивает косы визг
назад до кости обнаженной
дабы - открывшись - лик тяжелый
под теменем ее провис.

Апрель - это Песах, это весенние еврейские даты,
разговоры о свободе, Независимости, и их цене.
А для нас это время знакомства с израильскими поэтами.


* * *

Такого рода истории довольно обычны тут;
частность деталей только шлифует сюжеты расхожие;
например, она - еврейка, он, ее муж, - якут,
их дети - конечно, евреи, но скуластые и раскосые.

Все они обожают питы и луковый суп;
дети слегка посмеиваются над ивритом родителей;
якут примеряет кипу; впрочем, не в этом суть,
а суть в той жизни, которую они впервые увидели.

Конечно, Ришон-ле-Цион - вовсе не Магадан:
пальмы, цветущие кактусы, плюс десять кажутся холодом;
впрочем, и это не суть; просто поближе ко льдам
жизнью считался зазор меж наковальней и молотом.

Семья садится в автобус и едет в Иерусалим;
они снимаются в Старом городе и на фоне дворца Давидова;
и вдруг понимают, что все это никогда не будет своим,
и этого достаточно, чтобы им никто не завидовал.



* * *

     Памяти Б.А.Слуцкого

Мне рассказывали, что Борис Абрамыч
носил складной брезентовый стульчик -
он жил в Москве в доме без лифта
чуть ли не под самою крышей.
Подымается на один этаж, разложит стульчик,
посидит, пока не наскучит,
снова сложит стульчик и не спеша подымается выше.

И никому не жаловался, и ни у кого не просил
никаких поблажек и привилегий,
а чтобы изношенное сердце слегка привести в порядок,
бормотал на ходу Незнакомку
или Песнь о вещем Олеге
или, если в плохом настроении,
что-то из потайных тетрадок.

А лежали эти тетрадки в ящике из-под тушенки где-то
в темном чулане,
а сверху стояла кухонная посуда.
И стихи жили в ящике, словно евреи в гетто:
рождались, учились, взрослели, создавали семьи,
работали и умирали, не выходя отсюда.

И вот Борис Абрамыч идет,
сколько хватает дыханья, бормочет,
вспоминает жизнь, удивляясь просто тому, что выжил,
разложит строчку на отдельные слова,
словно на прочность проверить хочет,
сложит строчку чуть-чуть по-другому
и опять подымается выше.



* * *

       Я поселился в городе, которого нет.
          Арье Ротман

Здесь просторны проспекты, высоки и светлы дома;
на улицах немноголюдно, жизнь ясна и пряма,
и по ночам неяркий, успокоительный свет —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь транспорта очень мало — разве что для калек:
зачем торопиться людям, для которых что день, что век?
А в небе почти ежегодно происходит парад планет —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь редко имеешь дело с полицией и судом,
ибо библиотека — главный в каждом районе дом,
а мэром на третий срок избран мой друг-поэт, —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь бывает холодно летом и жарко зимой,
а дороги все непременно ведут домой;
дом существует в реальности, город — наоборот:
он появился со мной и со мной умрёт.

И когда разойдутся люди с его похорон,
все строения рухнут, вздыбится чёрный гудрон,
библиотеки города скроются под огнём,
и больше никто никогда не поселится в нём!..

Всегда преклонялась перед людьми, способными
переводить стихи. Борис Суслович занимается
этим при массе отягчающих обстоятельств.
Он переводит в свободное время и собственное
удовольствие, и это при том, что стихи ему
тоже порой необычайно удаются.
Последнее - из самых моих любимых.


* * *

Разбросанным по датам городам
Назначено свиданье деловое.
На утвержденьи календарный план,
Отчёркнутый гранитною Невою
На взмётанных копытах площадей,
На залах неопознанных музеев,
На несуразной сутолоке дней,
Сумевших призадуматься, глазея
На жизнь, на беспрерывный монолог
Без слов, стихами, неразъёмным цветом;
Внезапно уходящий из-под ног
Кусочек ночи, спугнутый приветом.


* * *

Я брёл по старому мосту
В начале марта, в пол-второго.
Боясь растаять на лету,
Снежинки падали на город.

Они спешили, как домой
Спешат разорванные пары,
Припасть к шершавой мостовой,
К щербатым, липким тротуарам.

Они спешили, как давно
Когда-то в жизнь спешили дети.
Им, глупым, было всё равно,
Их встретят здесь или не встретят,

Их ждут - не ждут, им рады - нет.
На мостовых и тротуарах
Ёще не снег - уже не снег -
Лежали тающие пары.



* * *

Время восстановимо
По клочкам, уцелевшим в мозгу,
Если память - причина
Спотыканий на каждом шагу
На пути к безразличью;
Если каждый одолженный взгляд
Или глупая стычка -
Катапультой швыряют назад;

Если ловишь минуту,
Раздражённо бегущую вспять,
Если проще свихнуться,
Чем от сердца тебя оторвать,
Если тащатся мимо
Наши встречи в наручниках снов,
Время восстановимо,
Если время с тобой заодно;

Если злясь и дурачась,
Тяжеля и коверкая груз
Сопричастности, прячешь
Застарелую фразу: "Не трусь,
Не копайся в умершем,
Это - лишнее. Истина - рост
Фантастических версий,
Фантастических грёз".

Пусть сегодняшний несерьезный выпуск
напомнит вам, что до 1 апреля еще есть
несколько дней, можно придумать
и реализовать чудные розыгрыши,
а то лучшие идеи появляются в голове
обычно 2 апреля.

Игорь Губерман, конечно, к большим
поэтам никак не относится. Он и к небольшим,
между нами, с большой натяжкой. Однако
его прозу я охотно рекомендую почитать.

Гарики же в большом количестве как-то не очень.
Но в небольшом - очень даже.


Гарики о жизни:

* * *
Покуда мне блаженство по плечу,
Пока из этой жизни не исчезну,
С восторгом ощущая, что лечу,
Я падаю в финансовую бездну.

* * *
Я свободен от общества не был,
И в итоге прожитого века
Нету места в душе моей, где бы
Не ступала нога человека.

* * *
Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама
Бесчисленны. Судьбой неколебим,
Любой из них был рыцарь, конь и дама,
И каждый был особенно любим.

* * *
За страх, за деньги, за почет
Мы отдаемся безвозвратно.
И непродажен только тот,
Кто это делает бесплатно.

* * *
На всех перепутьях, что пройдены,
Держали, желаю мне счастья,
Стальные объятия родины
И шею мою, и запястья.

* * *
Я молодых, в остатках сопель,
Боюсь, трясущих жизнь, как грушу.
В душе у них темно, как в жопе,
А в жопе - зуд потешить душу.

* * *
Привычные, безмолствуют народы.
Беззвучные, горланят петухи.
Мы созданы для счастья и свободы,
Как рыба - для полета и ухи.


Гарики о евреях:

* * *
Все предрассудки прочь отбросив,
Но чтоб от Бога по секрету,
Свинину ест мудрец Иосиф
И громко хвалит рыбу эту.

* * *
Душу наблюдениями грея,
Начал разбираться в нашем вкусе я:
Жанровая родина еврея -
Всюду, где торговля и дискуссия.

* * *
Скитались не зря мы со скрипкой в руках -
На землях, евреями пройденных,
Поют и бормочут на всех языках
Еврейские песни о родинах.

* * *
Есть мечта - средь евреев она
Протекает, подобно реке:
Чтоб имелась родная страна,
И чтоб жить от нее вдалеке.

А это мой самый любимый гарик:

* * *
Какие женщины подчас
Шептали: "Дорогой!
Конечно, да! Но не сейчас,
Не здесь и не с тобой"