somepoetry

Наступает Йом Кипур, Судный День.
Меня галутные реалии не слишком балуют - проведу весь пост вне дома,
думая о вещах, далеких от божественных (в том числе, наверняка, о еде).

А что есть божественное? Слово? Красота? Память о павших?


* * *

         А. Я.

...И тогда узнаешь вдруг,
Как звучит родное слово.
Ведь оно не смысл и звук,
А уток пережитого,
Колыбельная основа
Наших радостей и мук.


Красота

Она как скрипка на моем плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.

Она как скрипка на моем плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я о ней? Что пламя о свече?
И сам господь - что знает о творенье?

Ведь высший дар себя не узнает.
А красота превыше дарований -
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устает.

Она как скрипка на моем плече.
И очень сложен смысл ее гармоний.
Но внятен всем. И каждого томит.
И для нее никто не посторонний.

И, отрешась от распрей и забот,
Мы слушаем в минуту просветленья
То долгое и медленное пенье
И узнаем в нем высшее значенье,
Которое себя не узнает.


Перебирая наши даты

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет - одни деревья.

И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету...
Аукаемся мы с Сережей,
Но леса нет, и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая...
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.

Признаюсь, был у меня зуб на Владимира Добина.
Он работал редактором в русской газете, и мои
стихи весьма некрасиво, на мой взгляд, не оценил.
Добина уже нет в живых, сейчас, пожалуй, то время,
когда израильтянам стоит простить друг другу
мелкие старые обиды. И стихи хорошие.


* * *

В сквере, около фонтана,
где лежит пушистый снег,
ходит-бродит рано-рано
одинокий человек.

Хоть и холодно, однако
он в пальтишке налегке.
Одинокая собака
у него на поводке.

Остановится прохожий
в изумлении на миг:
боже, как они похожи —
пес озябший и старик.

Много лет прошло, однако
вижу: только рассветет,
одинокая собака
одинокого ведет.


* * *

от в рубище идет израильтянка.
Как смоль, чернеют волосы до пят.
И пахнет тело лавром и орехом.

Вот голос, уходящий в небеса,
о чем-то молит,
но в ответ — молчанье,
лишь музыка негромкая слышна.

Вот красно-белый панцирь олеандра,
кувшинки распустившихся магнолий
и серебристый проливень олив.

Вот в этом всем,
как в зеркале, увижу
тебя, Израиль,

и случится чудо —
останусь вдруг с тобой
наедине.


Прости меня

Прости меня, что я Тебя не вижу
за этой синью в дальнем далеке,
над черепичной вымокшею крышей,
в идущем мне навстречу старике.

Прости за то, что, вздрогнув среди ночи,
я слышу голос тихий, но не Твой...
Он, как и я, Тебя увидеть хочет
и все не может встретиться с Тобой.

Прости меня...
Казалось мне, что ныне
сама земля подарит встречу нам.

Но, как и встарь, молчит во тьме пустыня.
И все еще безлюден Третий храм...

Апрель - это Песах, это весенние еврейские даты,
разговоры о свободе, Независимости, и их цене.
А для нас это время знакомства с израильскими поэтами.


* * *

Такого рода истории довольно обычны тут;
частность деталей только шлифует сюжеты расхожие;
например, она - еврейка, он, ее муж, - якут,
их дети - конечно, евреи, но скуластые и раскосые.

Все они обожают питы и луковый суп;
дети слегка посмеиваются над ивритом родителей;
якут примеряет кипу; впрочем, не в этом суть,
а суть в той жизни, которую они впервые увидели.

Конечно, Ришон-ле-Цион - вовсе не Магадан:
пальмы, цветущие кактусы, плюс десять кажутся холодом;
впрочем, и это не суть; просто поближе ко льдам
жизнью считался зазор меж наковальней и молотом.

Семья садится в автобус и едет в Иерусалим;
они снимаются в Старом городе и на фоне дворца Давидова;
и вдруг понимают, что все это никогда не будет своим,
и этого достаточно, чтобы им никто не завидовал.



* * *

     Памяти Б.А.Слуцкого

Мне рассказывали, что Борис Абрамыч
носил складной брезентовый стульчик -
он жил в Москве в доме без лифта
чуть ли не под самою крышей.
Подымается на один этаж, разложит стульчик,
посидит, пока не наскучит,
снова сложит стульчик и не спеша подымается выше.

И никому не жаловался, и ни у кого не просил
никаких поблажек и привилегий,
а чтобы изношенное сердце слегка привести в порядок,
бормотал на ходу Незнакомку
или Песнь о вещем Олеге
или, если в плохом настроении,
что-то из потайных тетрадок.

А лежали эти тетрадки в ящике из-под тушенки где-то
в темном чулане,
а сверху стояла кухонная посуда.
И стихи жили в ящике, словно евреи в гетто:
рождались, учились, взрослели, создавали семьи,
работали и умирали, не выходя отсюда.

И вот Борис Абрамыч идет,
сколько хватает дыханья, бормочет,
вспоминает жизнь, удивляясь просто тому, что выжил,
разложит строчку на отдельные слова,
словно на прочность проверить хочет,
сложит строчку чуть-чуть по-другому
и опять подымается выше.



* * *

       Я поселился в городе, которого нет.
          Арье Ротман

Здесь просторны проспекты, высоки и светлы дома;
на улицах немноголюдно, жизнь ясна и пряма,
и по ночам неяркий, успокоительный свет —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь транспорта очень мало — разве что для калек:
зачем торопиться людям, для которых что день, что век?
А в небе почти ежегодно происходит парад планет —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь редко имеешь дело с полицией и судом,
ибо библиотека — главный в каждом районе дом,
а мэром на третий срок избран мой друг-поэт, —
я проживаю в городе, которого нет.

Здесь бывает холодно летом и жарко зимой,
а дороги все непременно ведут домой;
дом существует в реальности, город — наоборот:
он появился со мной и со мной умрёт.

И когда разойдутся люди с его похорон,
все строения рухнут, вздыбится чёрный гудрон,
библиотеки города скроются под огнём,
и больше никто никогда не поселится в нём!..

Сегодня наступил Песах. Главный еврейский праздник.
Праздник свободы и освобождения.
О свободе можно много говорить. Если подумать,
все, о чем мы вообще говорим, все, что обсуждаем -
эмиграцию, любовь, причуды окружающих, да что угодно, -
все это разговоры о свободе. Так что любые стихи
можно тематически притянуть к Песаху. И не только
стихи. Все в нашей жизни.


* * *

А нам, евреям, повезло.
Не прячась под фальшивым флагом,
На нас без маски лезло зло.
Оно не притворялось благом.

Еще не начинались споры
В торжественно-глухой стране.
А мы — припертые к стене —
В ней точку обрели опоры.


* * *

Люблю антисемитов, задарма
дающих мне бесплатные уроки,
указывающих мне мои пороки
и назначающих охотно сроки,
в которые сведут меня с ума.

Но я не верю в точность их лимитов
бег времени не раз их свел к нулю —
и потому люблю антисемитов!
Не разумом, так сердцем их люблю.


* * *

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились живы!»


Отечество и отчество.

— По отчеству! — учил Смирнов Василий,
их распознать возможно без усилий!

— Фамилии сплошные псевдонимы,
а имена — ни охнуть, ни вздохнуть,
и только в отчествах одних хранимы
их подоплека, подлинность и суть.

Действительно: со Слуцкими князьями
делю фамилию, а Годунов —
мой тезка и, ходите ходуном,
Бориса Слуцкого не уличить в изъяне.

Но отчество — Абрамович. Абрам —
отец, Абрам Наумович, бедняга.
Но он — отец, и отчество, однако,
я, как отечество, не выдам, не отдам.

Наступил 5765 год.
По традиции, будем ждать от него чего-нибудь хорошего.
И читать что-нибудь традиционное, как гефилте фиш.


Из цикла "Готика еврейского местечка"

Баллада о сапожнике Герше.

Герш-сапожник летней ночью,
После трех стаканов водки,
Шел походкой прихотливой
Из корчмы домой.
Шел он улицей пустою,
Мимо старой синагоги,
Где молитвы не звучали
Целых триста лет.

Словно холодом дохнуло
От развалин почерневших,
Показалось Гершу, будто
Огонек мигнул.
И тотчас остановившись,
Он прильнул к стене разбитой,
И всмотрелся осторожно
В синий полумрак.

Он увидел восемь старцев
В окровавленных одеждах,
А на камне свиток Торы,
А над ним - свечу.
А над Торою склонился
Старый ребе Элиягу,
Гайдамаками убитый
Триста лет назад.

Хмель развеялся мгновенно.
Отшатнулся Герш-сапожник
И хотел бежать, да ноги
Приросли к земле!
И взглянул покойный ребе
На испуганного Герша,
И промолвил: "Наконец-то
Есть у нас миньян".

Протянул он Гершу руки,
А в руках зияли раны
От гвоздей, что были вбиты
Триста лет назад:
Был раввин упорен в вере,
И за это гайдамаки
Пригвоздили Элиягу
Мертвого к стене!

И сказал раввин печально:
"Не могли мы помолиться,
нас ведь было только девять -
это не миньян.
Потому-то и не слышал
Нас небесный Вседержитель,
И выходит, ты, сапожник,
Вовремя пришел".

И молился Герш-бедняга
В синагоге с мертвецами,
А как утро засветилось -
Стал одним из них.
И нашли его соседки -
Шифра-знахарка и Двойра,
И вдову его позвали,
И сказали ей:

"У покойников в миньяне
Герш находится отныне,
Чтоб могли они молиться
За живых - за нас".
И вдове они велели
Вылить воду из кадушки,
Потому что ангел смерти
В ней омыл свой нож.

…С той поры промчались годы.
Нет евреев в Яворицах.
Стерлась память, и окончен
Наш рассказ о них.
Но безлунными ночами
У развалин синагоги
Кто-то молится беззвучно
За живых - за нас.

Завтра вечером в Израиле поминают жертв Холокоста.
Почти не осталось живых свидетелей, но помнить - надо.


Треблинка.

Треблинка, Треблинка,
Чужая земля...
Тропинкой неблизкой
Устало пыля,
Всхожу я, бледнея,
На тот поворот,
Где дымом развеян
Мой бедный народ.

Порою ночною
Все снится мне сон:
Дрожит подо мною
Товарный вагон,
И тонко, как дети,
Кричат поезда,
И желтая светит
На небе звезда.

Коротко иль долго
На свете мне жить,
Треблинка, Треблинка,
Я твой пассажир.
Вожусь с пустяками,
Но все — до поры:
Я камень, я камень
На склоне горы.

Плечом прижимаюсь
К сожженным плечам,
Чтоб в марте и в мае
Не спать палачам,
Чтоб помнили каты —
Не кончился бой!
Я камень, я камень
Над их головой.

1966 г., Польша


* * *

Над проселками листья — как дорожные знаки,
К югу тянутся птицы, и хлеб недожат.
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат.

А евреи по небу серым облачком реют.
Их могил не отыщешь, кусая губу:
Ведь евреи мудрее, ведь евреи хитрее —
Ближе к Богу пролезли в дымовую трубу.

И ни камня, ни песни от жидов не осталось —
Только ботиков детских игрушечный ряд.
Что бы с ними ни сталось, не испытывай жалость,
Ты послушай-ка лучше, что про них говорят...

А над шляхами листья — как дорожные знаки,
К югу тянутся птицы, и хлеб недожат.
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат.

Освенцим
1966 г.