somepoetry

      О, Грузия! Нам слезы вытирая,
      Ты русской музы колыбель вторая,
      О Грузии забыв неосторожно,
      В России быть поэтом невозможно.
           Е.Евтушенко


Симон Чиковани

* * *

Комком и невесомым, и весомым
ты бросила,
как девочка, дразня.
Ты бросила в меня
снежком веселым,
снежком печальным бросила в меня...
Чтобы вернуть далекое до боли
и чуждое всех нынешних тревог,
ты бросила цветком бы лучше —
что ли!
Но и цветок бы даже не помог.
Я позабыл, как сам вот так же бегал
и как швырял в других снежками сам.
Лишь белого прибавила ты к белым,
моим туманно-белым волосам.
В меня снежком, смеясь,
швырнула юность
и, раскрасневшись вся на холоду,
захлопала в ладоши,
повернулась,
и заскользили туфельки на льду.
Но откровенно
и неоткровенно
твержу себе —
когда настанет срок,
став молодым, последний раз, наверно,
верну тебе
последний мой снежок.


Белла Ахмадулина

Симону Чиковани

Явиться утром в чистый север сада,
в глубокий день зимы и снегопада,
когда душа свободна и проста,
снегов успокоителен избыток
и пресной льдинки маленький напиток
так развлекает и смешит уста.

Все нужное тебе — в тебе самом, —
подумать и увидеть, что Симон
идет один к заснеженной ограде.

О нет, зимой мой ум не так умен,
чтобы поверить и спросить: — Симон,
как это может быть при снегопаде?

И разве ты не вовсе одинаков
с твоей землею, где, навек заплакав
от нежности, все плачет тень моя,
где над Курой, в объятой Богом Мцхете,
в садах зимы берут фиалки дети,
их называя именем «Иа»?

И коль ты здесь, кому теперь видна
пустая площадь в три больших окна
и цирка детский круг кому заметен?
О, дома твоего беспечный храм,
прилив вина и лепета к губам
и пение, что следует за этим!

Меж тем все просто: рядом то и это,
и в наше время от зимы до лета
полгода жизни, лета два часа.
И приникаю я лицом к Симону
все тем же летом, тою же зимою,
когда цветам и снегу нет числа.

Пускай же все само собой идет:
сам прилетел по небу самолет,
сам самовар нам чай нальет в стаканы.
Не будем знать, но сам придет сосед
для добрых восклицаний и бесед,
и голос сам заговорит стихами.

Я говорю себе: твой гость с тобою,
любуйся его милой худобою,
возьми себе, не отпускай домой.
Но уж звонит во мне звонок испуга:
опять нам долго не видать друг друга
в честь разницы меж летом и зимой.

Простились, ничего не говоря.
Я предалась заботам января,
вздохнув во сне легко и сокровенно.
И снова я тоскую поутру.
И в сад иду, и веточку беру,
и на снегу пишу я: Сакартвело.

Читая сборники типа "Прекрасен наш Союз"
(стихи участников Всесоюзного съезда
писателей 1934 года), вяло перелистывая
творения Сулеймана Стальского, Аалы
Токомбаева и других павлов беспощадных,
чувствуешь себя настоящим редактором.
Вот в горе плевел мелькнул Пастернак –
вполне, впрочем, хрестоматийный,
вот – Антокольский, вот – Сельвинский...
А вот стихотворение, которое я вычитала
в этом скучном толстом томе еще школьницей.

Впрочем, маленький томик "Грузинские романтики"
радует не больше. Этих заносит в другую сторону.
По-моему, соловей у Чавчавадзе – он сам.

Так или иначе. Из грузинской лирики.



Александр Чавчавадзе.

* * *

Не верь, когда в тиши ночной,
В тени задумчивых ветвей,
Возвысив голос, о любви
Поет влюбленный соловей.

Томиться – тоже ремесло.
О чем и петь, как не о ней.
Ведь он – болтлив. Моя любовь
И молчаливей, и нежней.


* * *

Слушай, луна, страстным оплот, заступница строгая,
Светом своим нас облеки, ризою млечною,
Сколько бы ты в небе ну шла синей дорогою –
Наша любовь будет звездой верной и вечною.

Переводы Л.Успенского.


Иосиф Гришашвили.

Как хороша ты! Хороша!

Как хороша ты! Хороша! Глаза твои — моря,
А в волосах хохочет ночь, в устах сквозит заря.
Как хороша ты! Хороша! Летишь шальной волной!
Умру — печальная приди склониться надо мной.
Сам ветерок и тот с трудом нашел твое жилье,
Как розу он поцеловал дыхание твое.
Искусный резчик жемчуга у всех морей украл
И зубы выточил твои и вправил их в коралл.
Как хороша ты! Хороша! Летишь шальной волной!
Умру — печальная приди склониться надо мной.
А если хочешь, прикажи, чтоб я не умирал
И чтоб дыхание твое я воплотил в хорал.
Боится луч, что ты сперва коснешься лепестка,
Не смеет подражать тебе теченье ручейка.
Как хороша ты! Хороша! Летишь шальной волной!
Умру — печальная приди склониться надо мной.
Мне жаль, что юная любовь как горная река,—
Она промчится, промелькнет, так призрачно легка,
Как след дыханья на стекле, как быстрой змейки след,
Как одинокий звук струны, пропевший мне вослед.
Немало разных пестрых лиц я вижу там и тут,
Тебя любить, тебя хвалить они не устают,
И все спешат хоть уголок в душе твоей сыскать,
И все хоть капельку любви хотят отвоевать.
Так чем тебя мне удивить и чем тебя привлечь,
Как я, молчальник, обрету потерянную речь,
Когда не найдены слова той строгой красоты,
Которой, милая моя, одна достойна ты!..
С тобой хотел бы обойтись не ладом, не добром -
А поцарапать ноготком и исчертить пером,
Чтоб на щеках твоих чертой царапина легла,
Чтоб правду горькую тебе шепнули зеркала.

Оставит вмиг тебя толпа, царапины узрев,
Как поздней осенью листва, летящая с дерев,
И ты останешься одна, нет, не одна - со мной,
Как целым миром, буду я владеть тобой одной,
Ты будешь жить для одного, и стану я счастлив,
Загадки все и тайны все тобою заменив.
Как хороша ты! Хороша! Глаза твои - моря,
А в волосах хохочет ночь, в устах сквозит заря.
Как хороша ты! Хороша! Летишь шальной волной!
Умру — печальная приди склониться надо мной.

Перевод Д.Самойлова.