somepoetry

Сегодня у всех актуально пасхальное - у евреев уже
в разгаре, у христиан всех мастей - завтра. В это время
у нас обычно еврейские поэты и библейские темы.


Имена

Жестокого неба достигли сады,
И звезды горели в листве, как плоды.
Баюкая Еву, дивился Адам
Земным, незнакомым, невзрачным садам.

Когда же на небе плоды отцвели
И Ева увидела утро земли,
Узнал он, что заспаны щеки ее,
Что морщится лоб невысокий ее,

Улыбка вины умягчила уста,
Коса золотая не очень густа,
Не так уже круглая шея нежна,
И мужу милей показалась жена.

А мальчики тоже проснулись в тени.
Родительский рост перегнали они.
Проснулись, умылись водой ключевой,
Той горней и дольней водой кочевой,

Смеясь, восхищались, что влага свежа,
Умчались, друг друга за плечи держа.
Адам растянулся в душистой траве.
Творилась работа в его голове.

А Ева у ивы над быстрым ключом
Стояла, мечтала бог знает о чем.
Работа была для Адама трудна:
Явленьям и тварям давал имена.

Сквозь темные листья просеялся день.
Подумал Адам и сказал: - Это тень.
Услышал он леса воинственный гнев.
Подумал Адам и сказал: - Это лев.

Не глядя, глядела жена в небосклон.
Подумал Адам и сказал: - Это сон.
Стал звучным и трепетным голос ветвей.
Подумал Адам и сказал: - Соловей.

Незримой стопой придавилась вода, -
И ветер был назван впервые тогда.
А братьев дорога все дальше вела.
Вот место, где буря недавно была.

Расколотый камень пред ними возник,
Под камнем томился безгласный тростник.
Но скважину Авель продул в тростнике,
И тот на печальном запел языке,

А Каин из камня топор смастерил,
О камень его лезвие заострил.
Мы братьев покинем, к Адаму пойдем.
Он занят все тем же тяжелым трудом.

- Зачем это нужно, - вздыхает жена, -
Явленьям и тварям давать имена?
Мне страшно, когда именуют предмет! -
Адам ничего не промолвил в ответ:

Он важно за солнечным шаром следил.
А шар за вершины дерев заходил,
Краснея, как кровь, пламенея, как жар,
Как будто вобрал в себя солнечный шар

Все красное мира, всю ярость земли, -
И скрылся. И медленно зрея вдали,
Всеобщая ночь приближалась к садам.
"Вот смерть", - не сказал, а подумал Адам.

И только подумал, едва произнес,
Над Авелем Каин топор свой занес.

Уговорили. Не буду пока. Пока буду, а там посмотрим.
Много слов о судьбах русской поэзии оставим на следующие выпуски.
В них же тоже надо будет что-то писать.
Вот в следующий раз будет 1 апреля, а за ним сразу Песах.
Так что, наверное, вы все-таки оставайтесь с нами.

Однажды прислал мне читатель Латакот стихотоворение, подписанное
Ланой Суховей. Я его разослала вам, и себе запомнила.
А недавно наткнулась на него в книжке. И узнала, как зовут автора.
Что ни для кого теперь уже не секрет, и даже написано на стихире.


Фламенко

1
я репетирую танец фламенко,
красная туфелька — тра-та-та.
юбку отбрасываю коленкой...
не суетиться! ведь красота -
в чёткости, в резкости и в атаке
звонких набоек, крылатых рук.
сердце выстукивает
из-за
так-та...
я — в окруженьи своих подруг.

2
сшей мне алую юбку со шлейфом, швея,
посвободней корсет — для дыхания,
я-твоя-не-твоя, я-твоя-не-твоя -
отстучу каблучками нахальными,
я поймаю и выдержу бешеный ритм,
на стопе набухают венки,
ты танцовщице на ноги не смотри,
если хочешь понять фламенко

3
я с утра в причёске своей проста -
гребешки костяные в сумке,
так боялась на встречу к тебе опоздать -
не спала, не ела, осунулась,
не брала браслетов, колец и серёг,
не шептала молитв от сглаза...
ты зачем-то образ этот сберёг -
гордой плясуньи в красном...

4
наступает вечер, наложен грим,
наклонились софитов венчики,
ты дождись — фламенко дотла сгорит,
и останется просто женщина.


Бирюзовое платье

Бирюзового платья ещё ты не видел -
Из японского шёлка на тонком подкладе.
В голубом палантине из дома я выйду
И поеду на чью-то богатую свадьбу.

Неужели мы встретимся здесь, неужели?
Бирюзовый озноб, голубые ожоги...
Пожилой мажордом разливает в фужеры
Каберне и мерло, бужеле и боржоми.

И несут целый вечер напитки и яства:
Шампиньоны, омары, шампанское, суши...
Обручально и прочно невестино счастье,
А мне счастья такого пока что не нужно.

А мне нужно пока что воздушное что-то:
Ненастойчивость губ, недосказанность слова..
Чтобы был не напрасен мой шёлковый шёпот.
Чтобы был не напрасен мой зов бирюзовый.


Помолвка

вот насубоченные люди
пируют в трюме заведенья.
нажим ножей, дрожанье блюдец,
и раскошелест дребеденег.
припрыжка вышколенных клавиш.
и пианиста бледный овощ...

хочу я вырваться из лапищ
ночных гогочущих чудовищ!

ведь нам с тобою шум не нужен.
уйдем из трюма вверх по трапу,
где скроют наше двоедушье
поля ночной широкошляпы.

A у нас есть старые игры "Что? Где? Когда?", вот!
А сегодня мы смотрели финал 1982 года. В новогодней программе
дарили книги с автографами писателей, и показывали их на видео.
У нас и "Песня-82" есть. Там много певцов "из республик",
гораздо больше, чем в песне-83, или там песне-81.
Угадали, почему? Империя справляла 60-летие.
Хорошо, что империи уже нет.
Хорошо, что талантливые люди есть всегда и всюду.



* * *

              Аркадию Райкину

...И на дыбы скакун не поднимался,
Не грыз от нетерпения удил,
Он только белозубо улыбался
И голову тяжелую клонил.

Почти земли его касалась грива,
Гнедая,
походила на огонь.
Вначале мне подумалось:
вот диво,
Как человек, смеется этот конь.

Подобное кого не озадачит.
Решил взглянуть поближе на коня.
И вижу:
не смеется конь, а плачет,
По-человечьи голову клоня.

Глаза продолговаты, словно листья,
И две слезы туманятся внутри...
Когда смеюсь,
ты, милый мой, приблизься
И повнимательнее посмотри.

          Перевод Я. Козловского


* * *

Я думал, деревья в цвету белоснежном,
А ближе подъехал - деревья в снегу.
Я думал, ты любящей будешь и нежной,
Попал я впросак, а уйти не могу.

Помчался я тропами горного края.
И бурку не взял, а в ущельях дожди.
Моя дорогая, моя ледяная,
Скажи мне, что делать, согрей, пощади!

          Перевод Н.Гребенева



* * *

Если в мире тысяча мужчин
Снарядить к тебе готова сватов,
Знай, что в этой тысяче мужчин
Нахожусь и я - Расул Гамзатов.

Если пленены тобой давно
Сто мужчин,
чья кровь несется с гулом,
Разглядеть меж них не мудрено
Горца, нареченного Расулом.

Если десять влюблены в тебя
Истинных мужей -
огня не спрятав,
Среди них, ликуя и скорбя,
Нахожусь и я - Расул Гамзатов.

Если без ума всего один
От тебя, не склонная к посулам,
Знай, что это с облачных вершин
Горец, именуемый Расулом.

Если не влюблен в тебя никто
И грустней ты сумрачных закатов,
Значит, на базальтовом плато
Погребен в горах Расул Гамзатов.

           Пер. Я.Козловского



Разговор

— Скажи мне,
перебрав свои года,
Какое время самым лучшим было?
— Счастливейшими были дни,
когда
Моя любимая
меня любила...
— А не было ль, скажи,
такого дня,
Когда ты плакал,
горя не скрывая?
— Любимая забыла про меня.
Тот день я самым черным
называю...
— Но можно было вовсе не любить!
Жить без любви —
и проще
и спокойней!..
— Наверно, это проще.
Может быть...
Но в жизни
Я такого дня
не помню.

Уже одиннадцать лет как Иосиф Бродский стал достоянием
Вечности. Его цитируют, анализируют, издают, переводят.
Глядя на переводы, невольно с печалью осознаешь, что все,
в переводах на русский читанное, разных авторов, должно быть,
тоже... Тоже переводилось из лучших побуждений.
Хотя там и сям мелькают находки. Мне понравилась самая первая
строчка в "Двадцати Сонетах к Марии Стюарт":
"Mary, I call them pigs, not Picts, those Scots".
Хожу и повторяю. Остальное даже как-то и не выговаривается.


* * *

From nowhere with love the enth of Marchember sir
sweetie respected darling vut in the end
it's irrelevant who for memory won't restore
features not yours and no one's devoted friend
greets you from this fifth last part of earth
resting on whalelike backs of cowherding boys
I loved you better than angels and Him Himself
and am farther off due to that from you than I am from both
of them now late at night in the sleeping vale
in the little township up to its doorknobs in
snow writing upon the stale
sheets for the whole matter's skin-
deep I'm howling "youuu" through my pillow dike
many seas away that are milling nearer
with my limbs in the dar playing your double like
an insanity-stricken mirror.



From "So forth" (1996, written in English)

Ab Ovo

Ultimately, there should be a language
in which the word "egg" is reduced to O
entirely. The ltalian comes the closest,
naturally, with its uova. That's why Alighieri thought
it the healthiest food, sharing the predilection
with sopranos and tenors whose pear-like torsos
in the final analysis embody "opera."
The same pertains to the truly Romantic, that is,
German poets, with practically every line
starting the way they'd begin a breakfast,
or to the equally cocky mathematicians
brooding over their regularly laid infinity,
whose immaculate zeros won 't ever hatch.



To my daughter

Give me anothe life, and I'll be singing
in Caffe Rafaella. Or simply sitting
there. Or standing there, as furniture in the corner,
in case that life is a bit less generous than the former.

Yet partly because no century from now on will ever manage
without caffeine or jazz, I'll sustain this damage,
and through my cracks and pores, varnish and dust and over,
observe you, in tweny years, in your full flower.

On the whole, bear in mind that I'll be around. Or rather,
that at inaimate object might be your father,
especially if the objects are older than you, or larger.
So keep an eye on them always, for they no doubt will judge you.

Love those things anyway, encounter or no encounter.
Besides, you may still remember a silhouette, a contour,
while I'll lose even that, along with the other luggage.
Hence, these somewhat wooden lines in our common language.


Дочери

Дай мне другую жизнь – я часами кряду
буду петь в «Рафаэлле». А может, сяду
за столик. Или стану рядом в образе шкафа иль табурета,
если новая жизнь будет немного скупей, чем эта.

Но затем, что в столетьях всегда будет место джазу
и кофеину, я покорюсь, чтоб заменой глазу
через поры и трещины, пыльных времен примета,
рассмотреть тебя в твои двадцать, исполненную расцвета.

В общем, думай о том, что я буду рядом. О том,
что бездушный предмет быть может твоим отцом,
в особенности – из тех, что старше тебя или крупней фигурой.
Будь начеку по соседству с мыслящей фурнитурой.

И все же люби эти вещи – свои ли, нет, без разбору.
Ведь только ты и запомнишь мой силуэт в ту пору,
когда потеряю его с гардеробом отметин прочих.
Почему и строгаю сейчас этот ряд деревянных строчек.

          (перевод С.Михайлова)

Грустно иметь ничем не примечательные имя и фамилию.
Поэт Владимир Соколов издал больше тридцати книг.
А кто его знает?


* * *

Как я хочу, чтоб строчки эти
Забыли, что они слова,
А стали – небо, крыша, ветер,
Сырых бульваров дерева.
Чтоб из распахнутой страницы,
Как из открытого окна,
Раздался свет, запели птицы,
Дохнула жизни глубина.


* * *

Не торопись. Погоди. Обожди.
Скоро пойдут проливные дожди.

Не говори мне того, что я сам
Скоро узнаю по чьим-то глазам.

Не торопись. Помолчи. Погоди.
Ведь у меня еще все впереди.

Тают дороги. Ломаются льды.
Дай постоять на пороге беды.



* * *

Безвестность — это не бесславье.
Безвестен лютик полевой,
Всем золотеющий во здравье,
А иногда за упокой.
Безвестно множество селений
Для ослепительных столиц.
Безвестны кустики сиреней
У непрославленных криниц.

Безвестен врач, в размыве стужи
Идущий за полночь по льду...
А вот бесславье — это хуже.
Оно как слава. На виду.


* * *

            Валентину Никулину

Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.

Я давно уже ангел, наверно,
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унес серафим.

У меня был тяжелый месяц. Я занималась странным
и непривычным пока делом - писала статьи. Последней
несколько часов назад сдалась статья по философии.
Хочется напиться и бормотать бессвязное...
Я пришел к Рождеству с пустым портфелем...
Хочется с полки пирожок, романтики и банальностей.


* * *
              E.R.

Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя - поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву.

Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твое лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бедрах
задрав парчу.

Что, боги,— если бурое пятно
в окне символизирует вас, боги,—
стремились вы нам высказать в итоге?
Грядущее настало, и оно
переносимо; падает предмет,
скрипач выходит, музыка не длится,
и море все морщинистей, и лица.
А ветра нет.

Когда-нибудь оно, а не — увы —
мы, захлестнет решетку променада
и двинется под возгласы «не надо»,
вздымая гребни выше головы,
туда, где ты пила свое вино,
спала в саду, просушивала блузку,—
круша столы, грядущему моллюску
готовя дно.


* * *
             Л. В. Лифшицу

Я всегда твердил, что судьба -- игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако -- сильно.

Я считал, что лес -- только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке -- ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

* * *

Под вьюжной крупой голубиной
и тонкою тогой -- плеча,
покрытые свежей патиной,
родителя и палача.
Мы сироты власти Петровой,
что ласковой кажется нам.
Под стенами крепости новой
навстречу торосам и льдам
он терпит едва на престоле
одряблой кагал татарвы,
всё цепче держа на престоле
летучее устье Невы.


* * *

Скажи, свидригайловский скворка унылый,
души разночинной анатом,
двум дремлющим сфинксам над северным Нилом
не ты ли приходишься братом?

(Два сфинкса -- не ясно, чета или пара
самцов, для решительной схватки
готовых, когда б не пускала гитара
слезу нигилисту в тетрадки.)

Упрятать бы в трюмы египетских тварей,
чтоб мы не казались рабами
себе же -- покуда картавый татарин
не хряпнул нас медными лбами!

Но поздно. И в горле застрявшая корка,
и в спину летящая скалка...
Петропольский скворка -- скрипучая створка
над миром,
которому Бога не жалко.


* * *

           И.Б.

Систола -- сжатие полунапрасное
гонит из красного красное в красное.
Словно шинель на шелку,
льнет, простужая, имперское -- к женскому
около Спаса, что к Преображенскому
так и приписан полку.

Мы ль предадим наши ночи болотные,
склепы гранитные, гульбища ротные,
плацы, где сякнут ветра.
понову копоть вдыхая угарную,
мы ль не помянем сухую столярную
стружку владыки Петра?

Мы ль... Но забудь эту присказку мыльную.
Ты ль позабудешь про сторону тыльную
дерева, где вороньё?
Нам умирать на Васильевской линии!
-- отогревая тряпицами в инее
певчее зево своё.

Ведь не тобою ли прямо обещаны
были асфальта сетчатые трещины,
переведенные с карт?
Но воевавший за слово сипатое
вновь подниму я лицо бородатое
на посрамлённый штандарт.

Белое -- это полоски под кольцами,
это когда пацаны добровольцами,
это когда никого
нет пред открытыми Богу божницами,
ибо все белые с белыми лицами
за спину стали Его.

Синее -- это когда пригнетаются
беженцы к берегу, бредят и маются
у византийских камней,
годных еще на могильник в Галлиполи,
синее -- наше, а птицы мы, рыбы ли
-- это не важно, ей-ей.

Друг, я спрошу тебя самое главное:
ежели прежнее всё -- неисправное,
что же нас ждет впереди?
Скажешь, мол, дело известное, ясное.
Красное -- это из красного в красное
в стынущей честно груди.

День Благодарения - удачный момент, чтобы предложить
вашему вниманию Генри Лонгфелло. Аутентичное американское,
так сказать. Кроме того, если я этого не сделаю, вы рискуете
считать стихотворение "Excelsior!" принадлежащим перу Эдгара По
(по-моему, не без оснований), а этого допустить никак нельзя.


Mezzo Cammin

Прошло полжизни; стерся даже след
Минувших дней. Где юный жар стремленья
Из рифм, из песен, полных вдохновенья,
Дворец воздвигнуть для грядущих лет?

Виной не праздность, не любовь, о нет!
Не беспокойной страсти наслажденья,
Но горести едва ль не от рожденья,
Чреда забот убийственных и бед.

И с полгоры я вижу под собою
Все прошлое, весь этот темный ад,-
В дымах, в огнях мой город, скрытый мглою,

Где стоны, плач и никаких отрад
И на ветру осеннем, надо мною
С вершин гремящий Смерти водопад.



Half of my life is gone, and I have left
The years slipped from me and have not fulfilled
The aspiration of my youth, to build
Some tower of song with lofty parapet.

Not indolence, nor pleasure, nor the fret
Of restless passions that would not be stilled,
But sorrow and a care that almost killed,
Kept me from what I may accomplish yet;

Though half-way up the hill, I see the Past
Lying beneath me with its sounds and sights,-
A city in the twilight dim and vast,

With smoking roofs, soft bells, and gleaming lights,-
And hear above me on the autumnal blast
The cataract of Death far thundering from the heights.


Excelsior!

Тропой альпийской в снег и мрак
Шел юноша, державший стяг.
И стяг в ночи сиял, как днем,
И странный был девиз на нем:
Excelsior!

Был грустен взор его и строг,
Глаза сверкали, как клинок,
И, как серебряный гобой,
Звучал язык для всех чужой:
Excelsior!

Горели в окнах огоньки,
К. уюту звали очаги,
Но льды под небом видел он,
И вновь звучало,словно стон:
Excelsior!

"Куда? - в селе сказал старик.-
Там вихрь и стужа, там ледник,
Пред ним, широк, бежит поток".
Но был ответ, как звонкий рог:
Excelsior!

Сказала девушка: "Приди!
Усни, припав, к моей груди!"
В глазах был синий, влажный свет,
Но вздохом прозвучал ответ:
Excelsior!

"Не подходи к сухой сосне!
Страшись лавины в вышине!" -
Прощаясь, крикнул селянин.
Но был ответ ему один:
Excelsior!

На Сен-Бернардский перевал
Он в час заутрени попал,
И хор монахов смолк на миг,
Когда в их гимн ворвался крик:
Excelsior!

Но труп, навеки вмерзший в лед,
Нашла собака через год.
Рука сжимала стяг, застыв,
И тот же был на нем призыв:
Excelsior!

Меж ледяных бездушных скал
Прекрасный, мертвый он лежал,
А с неба, в мир камней и льда
Неслось, как падает звезда:
Excelsior!

Переводы В. Левина

Опять нобелевский лауреат. Совсем, совсем другой, честно!
Увы, соврменной испанской поэзии не повезло - ее самые
яркие представители не пережили Гражданскую войну.
Хименесу удалось бежать, и прожить долгую жизнь в изгнании.
"Он, - пишет Александр Лейзерович, - получил Нобелевскую премию
за всех и умер через два года". Это было в 1956 году.
Хименес, конечно, писал и рифмованные стихи. Но это все могут.


Поздно ночью

Нью-Йорк словно вымер, - ни
души!.. И я медленно бреду вниз по
Пятой Авеню и громко пою. Порой
останавливаюсь оглядеть большие и
хитроумные замки банков, витрины на
переделке, транспаранты, которые
колышутся в ночи... И возникает,
наливается силой и ширится эхо,
словно из огромного пустого
резервуара, - эхо, которое доносится
до моего рассеянного слуха,
прилетев неведомо с какой улицы.
Словно это усталые медленные шаги в
небе, которые приближаются и никак
не могут меня настичь. И я опять
останавливаюсь, смотрю вверх и
вниз. Никого, ничего. Выщербленная
луна сырой весны, эхо и я.


Неожиданно, неведомо где,
близко или вдали, словно одинокий
карабинер, бредущий ветреным
вечером по побережью Кастилии, - то
ли точка, то ли дитя, то ли зверюшка,
то ли карлик, то ли невесть что...
Бредет... Вот-вот пройдет мимо. И
когда я поворачиваю голову, я
встречаюсь с его взглядом, влажным,
черным, красным и желтым, который
немного больше его лица: вот он -
одинокий и какой есть. Старый
хромой негр в невзрачном пальто и
потертой шляпе церемонно
приветствует меня улыбкой и
удаляется вверх по Пятой... Меня
охватывает беглая дрожь, и, засунув
руки в карманы, я бреду дальше,
подставив лицо желтой луне, -
напеваю.

А отзвук шагов хромого
негра, короля города, возвращается
по небу в ночь, улетает на запад.


Порт

В шесть часов дождя
безмолвие, огромного уникального
цвета, кажется бескрайним и
ощущается глазами, а слух
продолжает питаться настойчивой
сумятицей сирен, всхлипами сжатого
воздуха, сипеньем гудков, словно
это звуковая живопись.


А Весна, которой здесь
приходится зарабатывать на жизнь,
как всем, - как единственной дочери,
пробавляющейся оформлением
фасадов, - улетает на своей
ласточке, вся в белом и в белой
панамке, в дом на Лонг-Айленд, чтобы
набраться сил перед завтрашним
днем.