somepoetry

«Танатопсис» (по-гречески “картина смерти”) - классическое
произведение раннего этапа американской поэзии, написанное
в духе классической английской “кладбищенской школы”.
Правда, Брайант считал, что Америке нужна собственная поэзия.
Что-то, видимо, смущало его в кладбищенской школе. Интересно, что?

Танатопсис

С тем, кто понять умел язык природы,
И в чьей груди таится к ней любовь,
Ведет она всегда живые речи.
Коль весел он - на радости его
Найдется в ней сочувственная радость.
В часы тоски, тяжелых скорбных дум,
Она своей улыбкой тихо - гонит
Печали мрак с поникшего чела.
Когда твой дух мучительно гнетет
О смерти мысль, когда перед тобой
Предстанут вдруг ужасные картины -
Прощанья с тем, что в жизни ты любил,
Ночь без конца и узкое жилище
Под каменной, холодною плитой,
И грудь твоя болезненно сожмется
И пробежит по членам дрожь: иди,
Иди тогда под небо голубое,
Прислушайся к немолчным голосам
Из недр земли, из волн шумящих моря,
Из глубины таинственных лесов
Услышишь ты: "близка, близка пора!"
И для тебя померкнет луч денницы...
Не сохранят ни влажная земля,
Которая оплаканных приемлет,
Ни океан безбрежный - образ твой...
Земля тебя питала. Ныне хочет
Она, чтоб к ней опять ты возвратился
И чтоб твое землею стало тело.
Так, прежнего лишившись бытия
И всякий след его утратив, должен
На веки ты с стихиями смешаться.
И будешь ты скалы кремнистой врагом
И глыбы той, которую весной
Плуг бороздит. Столетний дуб прорежет
Твой прах насквозь могучими корнями.
Не одинок сойдешь ты в ту страну:
Ты опочишь там на блаженном ложе,
Где обрели себе успокоенье
Веков давно минувших патриархи,
И мудрые и сильные земли,
И добрые и праведные мужи.
Взгляни кругом: верхи скалистых гор.
Что древностью сравняться могут с солнцем,
Долин, лугов пестреющий наряд
И ручейка прозрачные - извивы,
Безмолвное святилище лесов,
Где Орегон лишь вечный шум свой слышит.
Мильоны там легли со дня созданья!
В пустынях тех царят они одни!
Гам будешь ты покоиться... Пускай
Людьми конец твой будет не замечен
И не почтит тебя слезою друг;
Но все они твою судьбу разделят.
Кто весел, тот тебя проводит шуткой,
Кто удручен заботой тяжкой, мимо
Пройдет угрюм. За призраками оба
Всю жизнь они гоняются; когда же
Придет пора - покинут смех и труд,
И близ тебя усталые склонятся...
Что год, то будешь новых ты
Пришельцев зреть: с тобой соединятся
И юноша, и полной силы муж.
И красотой блистающая дева,
Едва на свет рожденное - дитя,
И женщина, и старец среброкудрый...
Все, все сойдут к тебе сыны земли.
Одно, во след другому, поколенья,
За стеблем стебль, сраженные косой!
Живи же так, чтобы в урочный час.
Когда примкнешь ты к длинным караванам,
Идущим в мир теней, в тот мир, где всем
Готов приют, в жилище тихом смерти,
Не походил ты на раба - в тюрьму
Влекомого всесильным властелином;
Чтоб просветлен был дух твой примирением,
Чтоб к гробу ты приблизился, как тот,
Завесу кто, над ложем опустивши,
Идет ко сну, исполнен ясных грез...

Перевод А. Плещева

Из-за ужасного задания по статистике не пошла
отмечать Симхат-Тору. Прискорбно.
И Суккот в этом году был... не до Суккота, в общем, было.

Из хороших новостей:
у поэта и переводчика Бориса Сусловича вышла книжка!
Смотреть тут.

* * *
       Пустяк какой-нибудь...
              А.Кушнер

Стих состоится при любой
погоде.
Когда заведен сам собой,
пригоден
любой пустяк, хоть уголок
подъезда,
там, возле коврика для ног,
есть место,
где, перепуганный тобой,
спросонок
в ладошку тычется слепой
котёнок.
А кошка драная опять
умчалась,
чтоб с кем
то новым всё начать
сначала,
когтями выцарапав день
вчерашний…
Истратить жизнь на дребедень –
не страшно?


Затмение

Чтоб скорее уйти в облака,
как пролётная птица весенняя,
будний день приукрасив слегка
и назвавшись частичным затмением,
на брусчатке стареющих лет,
на обочине зрения нашего
оседает фильтрованный свет,
остановленный, но не погашенный.
Сквозь прищур немигающих глаз
проникает потоком горячечным,
чтобы вспыхнуло здесь и сейчас
то, что вскорости нам предназначено.


Суккот

Сквозь призму шалаша
смотрю на небосвод,
дорога вдаль плывёт,
плоха ли, хороша.
И ворохом забот,
как листьями, шурша,
торопится душа
туда, где жизнь течёт
ушедшая, где свет
проявит на стене
обрывки дней былых,
где простенький сюжет,
привидевшийся мне –
лишь памятка о них.


* * *

Прольётся первый дождь,
смывая зной и пот.
Его, как праздник, ждёшь
всё лето напролёт.
Стоишь в потоке струй,
руками разводя:
небесный поцелуй –
касание дождя…

Наступает Йом Кипур, Судный День.
Меня галутные реалии не слишком балуют - проведу весь пост вне дома,
думая о вещах, далеких от божественных (в том числе, наверняка, о еде).

А что есть божественное? Слово? Красота? Память о павших?


* * *

         А. Я.

...И тогда узнаешь вдруг,
Как звучит родное слово.
Ведь оно не смысл и звук,
А уток пережитого,
Колыбельная основа
Наших радостей и мук.


Красота

Она как скрипка на моем плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.

Она как скрипка на моем плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я о ней? Что пламя о свече?
И сам господь - что знает о творенье?

Ведь высший дар себя не узнает.
А красота превыше дарований -
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устает.

Она как скрипка на моем плече.
И очень сложен смысл ее гармоний.
Но внятен всем. И каждого томит.
И для нее никто не посторонний.

И, отрешась от распрей и забот,
Мы слушаем в минуту просветленья
То долгое и медленное пенье
И узнаем в нем высшее значенье,
Которое себя не узнает.


Перебирая наши даты

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет - одни деревья.

И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету...
Аукаемся мы с Сережей,
Но леса нет, и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая...
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.

Жизнь бьет ключом, аж голова пухнет.
Периодически знакомлюсь с людьми, всю свою жизнь
живущими в одном городе. В Израиле такие почти
не попадаются. Такая, похоже, наша судьба.


* * *

Я не был там… Швейцария, Люцерн;
И крупный дождь по улицам горбатым,
И в снятой мной полупустой квартире
Прохлада, полутьма и тишина.
И я один. И я довольно молод.
И я еще не думаю о смерти,
И здесь я на коротком перепутье;
Потом поеду в Рим или в Париж,
Или еще куда-нибудь, – неважно.
Мне хорошо, что будущего нет,
И прошлое забыто на вокзале
Себе гербом избрал бы якорь я
С обломанными навсегда клыками!..


Сон

Я в лодчонке плыву по холодной хрустальной реке.
Это, верно, Иртыш. А направо ступенчатый город
Низбегает к воде. И баркасы лежат на песке,
И на барке подплывшей скрипуче работает ворот.
А поодаль шумит аккуратно подстриженный сад,
И воздушное здание – замок Английского клуба –
Раздвигает листву; на веранде бильярды стоят
И зеленым сукном отражаются в зеркале дуба.

Там бывал я и знаю: там ряд ослепительных зал;
В синем бархате штор голубеют просторные окна;
Там звенит серебро; там пластронов сверкает крахмал
И сигарного дыма клубятся и тают волокна…

Там, наверно, отец… Бородой вороною струясь,
К «золотому столу» он садится, громадный и властный,
И мелок по сукну заплетает небрежную вязь,
И большая рука управляет колодой атласной…

Ах, туда бы, к отцу! Он придвинет мне теплый лафит,
Он расспросит меня; он мне денег без счета отвалит.
Все расписки мои он движеньем бровей устранит;
Мне он жизни, – неисчерпною силою налит.

Все он может!.. Одно лишь, одно недоступно ему:
Он не видит меня, уносимого светлой стремниной,
Равнодушной рекою, – куда-то, – в полярную тьму,
Из которой назад не вернулся еще ни единый.

Отдохнули и будет. Проведя почти месяц
в Израиле, возвращаюсь на свою подводную лодку.
В страну, чью поэзию я постигаю с большим трудом.
Даже самых классических классиков.



19

Росток, листок и лепесток
И солнца утренний поток -
Роса в траве - пчела иль две -
Едва заметный ветерок
И я - цветок.


89

Какие-то вещи летят, но они -
Птицы - Пчелы - Дни -
Не из этой Элегии.

Какие-то вещи стоят, но они -
Горе - Холмы - Огни -
Этому не сродни.

Это - покоясь - движется издалека,
Как еще сказать - облака?
Разгадка легка.


106

Цветок следит за солнцем взглядом,
И к вечеру, заметив рядом
С собой глаза цветка,
Оно ворчит, склонившись низко:
"Зачем ко мне садишься близко?"
"Затем, что жизнь сладка!"

Мы все - цветы, а Ты - светило!
Прости нас, если не хватило
Нам дня тебя любить, -
Мы влюблены в твои закаты,
В твои полеты и агаты,
И в полночь впереди!

        (Переводы Л.Ситника)

243

Я знаю - Небо, как шатер,
Свернут когда-нибудь,
Погрузят в цирковой фургон
И тихо тронут в путь.
Ни перестука молотков,
Ни скрежета гвоздей --
Уехал цирк -- и где теперь
Он радует людей?

И то, что увлекало нас
И тешило вчера --
Арены освещенный круг,
И блеск, и мишура, --
Развеялись и унеслись,
Исчезли без следа --
Как птиц осенний караван,
Как облаков гряда.
        (Перевод А. Гаврилова)

Моей старшенькой - девять, а у нас - детский выпуск.
Детки уже перешли на английский настолько, что даже
у меня произошел некий сдвиг в приобщении к англоязычной
поэзии. Предлагаю вам для эксперимента стихи на английском,
автора, писавшего для детей, для взрослых и для гитары.


Forgotten Language

Once I spoke the language of the flowers,
Once I understood each word the caterpillar said,
Once I smiled in secret at the gossip of the starlings,
And shared a conversation with the housefly
in my bed.
Once I heard and answered all the questions
of the crickets,
And joined the crying of each falling dying
flake of snow,
Once I spoke the language of the flowers. . . .
How did it go?
How did it go?


Point of View

Thanksgiving dinner's sad and thankless
Christmas dinner's dark and blue
When you stop and try to see it
From the turkey's point of view.

Sunday dinner isn't sunny
Easter feasts are just bad luck
When you see it from the viewpoint
Of a chicken or a duck.

Oh how I once loved tuna salad
Pork and lobsters, lamb chops too
'Til I stopped and looked at dinner
From the dinner's point of view.


Smart

My dad gave me one dollar bill
'Cause I'm his smartest son,
And I swapped it for two shiny quarters
'Cause two is more then one!

And then I took the quarters
And traded them to Lou
For three times - I guess he don't know
That three is more then two!

Just then, along came old blind Bates
And just 'cause he can't see
He gave me four nickles for my three dimes,
And four is more then three!

And I took the nickels to Hiram Coombs
Down at the seed-feed store,
And the fool gave me five pennies for them,
And five is more then four!

And then I went and showed my dad,
And he got red in the cheeks
And closed his eyes and shook his head -
Too proud of me to speak!

Признаюсь, был у меня зуб на Владимира Добина.
Он работал редактором в русской газете, и мои
стихи весьма некрасиво, на мой взгляд, не оценил.
Добина уже нет в живых, сейчас, пожалуй, то время,
когда израильтянам стоит простить друг другу
мелкие старые обиды. И стихи хорошие.


* * *

В сквере, около фонтана,
где лежит пушистый снег,
ходит-бродит рано-рано
одинокий человек.

Хоть и холодно, однако
он в пальтишке налегке.
Одинокая собака
у него на поводке.

Остановится прохожий
в изумлении на миг:
боже, как они похожи —
пес озябший и старик.

Много лет прошло, однако
вижу: только рассветет,
одинокая собака
одинокого ведет.


* * *

от в рубище идет израильтянка.
Как смоль, чернеют волосы до пят.
И пахнет тело лавром и орехом.

Вот голос, уходящий в небеса,
о чем-то молит,
но в ответ — молчанье,
лишь музыка негромкая слышна.

Вот красно-белый панцирь олеандра,
кувшинки распустившихся магнолий
и серебристый проливень олив.

Вот в этом всем,
как в зеркале, увижу
тебя, Израиль,

и случится чудо —
останусь вдруг с тобой
наедине.


Прости меня

Прости меня, что я Тебя не вижу
за этой синью в дальнем далеке,
над черепичной вымокшею крышей,
в идущем мне навстречу старике.

Прости за то, что, вздрогнув среди ночи,
я слышу голос тихий, но не Твой...
Он, как и я, Тебя увидеть хочет
и все не может встретиться с Тобой.

Прости меня...
Казалось мне, что ныне
сама земля подарит встречу нам.

Но, как и встарь, молчит во тьме пустыня.
И все еще безлюден Третий храм...

Война. Израильтяне ночуют в бомбоубежищах.
Израильские ВВС бомбят Ливан. Не знаю, придется ли
в этот раз вводить танки. В прошлый - пришлось.


Ода на взятие Тира и Сидона

Oтхлыньте каменные воды
от ледяных брегов реки
где бывшие сидят народы
посмертно свесив языки
чудь весь и жмудь и рось - этруски
на ложе Каменной Тунгуски
Аккад под ледниковым льдом!
дивись как дым масличной рощи
пламена жирные полощет
и где он Тир и где Сидон!

Свисти в железные свирели!
дудите в скотские рога!
достигли люди Ариэля
твердынь смущенного врага:
Сидон! о где гордыня Тира?
в согласии с устройством мира
и мы и эти состоим:
из фосфора души и меда
железа и одной свободы
какой не досыта двоим.

Не потому ль на подвиг ратный
нас честь подвигнула и спесь
что есть война - на мир обратный
но мир в котором все как есть
и будет дале и доколе
внутри нас труп желает воли
из тела выкинуть побег
не многим раньше чем бывало
в долины лунные Ливана
себя отпустит человек.

Когда же тень утру склонится
шатнувшись прежде чем упасть
непевчая как ангел птица
откроет и закроет пасть
И распахнет ночные очи
и два крыла по следу ночи
по следу теплому войны
и выдох - черный облак пара
из уст просыплется шофара
и ляжет подле тишины.

Тогда на горбе дромадера
- и вид его невыносим -
и вылетит заря-химера
приплясывая на рыси
на холме пепельном верблюда
переломив хребет Джаблута
в бурнусе белом мертвеца
разбросив рукава пустые
по каменной летит пустыне
с дырою розовой лица.

И вся она хамсина стая
и по тому что тишина
вязь трещин черно-золотая
по скорлупе нанесена
и вся она - хамсина стая
и за спиной ее летая
оттягивает косы визг
назад до кости обнаженной
дабы - открывшись - лик тяжелый
под теменем ее провис.

Ко Дню Независимости США надо бы американского поэта.
Что-нибудь очень классическое, например, Эмили Дикинсон.
Мои попытки постичь ее поэзию в оригинале пока тщетны.
Нам поможет подборка переводов, составленная
Александром Лейзеровичем для лекции "Поэты США по-русски".
О самом Лейзеровиче обязательно напишу отдельно.


* * *

Я знаю, что он жив,
Что жизнь свою он спрятал
От наших грубых глаз
В какой-то светлый атом.
Он хочет поиграть
Со всеми нами в прятки,
Чтоб после радость дать
Разгаданной загадки!
Но так шутить нельзя
Мучительно-серьёзно,
И в мёртвые глаза
Смотреть веселью поздно.
Не правда ль, слишком зла
Для нашего рассудка, -
Так далеко зашла
Вся эта шутка?
       Перевод Михаила Зенкевича


* * *

Если меня не застанет
Малиновка, прилетев,
В память обо мне накрошите
У изголовья хлеб.
Если же не сумею
Преодолеть немоты,
Прошепчут мою благодарность
Губы гранитной плиты.

       Перевод Александра Лейзеровича


* * *

Он был Поэт –
Гигантский смысл
Умел он отжимать
Из будничных понятий –
Редчайший аромат
Из самых ординарных трав,
Замусоривших двор –
Но до чего же слепы
Мы были до сих пор!
Картин Первоискатель –
Зоркости урок –
Поэт нас – по контрасту –
На нищету обрёк.
Казне – столь невесомой –
Какой грозит урон?
Он – сам – своё богатство –
За чертой времён.


* * *

Мне – написать картину?
Нет – радостней побыть
С прекрасной невозможностью –
Как гость чужой судьбы.
Чтo пальцы чувствовать должны –
Когда они родят
Такую радугу скорбей –
Такой цветущий ад?
Мне – говорить – как флейты?
Нет – покоряясь им –
Подняться тихо к потолку –
Лететь – как лёгкий дым –
Селениями эфира –
Всё дальше в высоту
Короткий стерженёк – мой пирс
К плавучему мосту.
Мне сделаться Поэтом?
Нет – изощрить мой слух.
Влюблён – бессилен – счастлив –
Не ищет он заслуг –
Но издали боготворит
Безмерно грозный дар!
Меня бы сжёг Мелодий
Молнийный удар.

        Переводы Веры Марковой.

Назад к классикам. Я очень многих путаю друг с другом.
Только что проверяла, кого рассылала в последние полгода,
и уже не помню, кого именно. Но Анненского, вроде, еще нет.


Смычок и струны

Какой тяжелый, темный бред!
Как эти выси мутно-лунны!
Касаться скрипки столько лет
И не узнать при свете струны!

Кому ж нас надо? Кто зажег
Два желтых лика, два унылых...
И вдруг почувствовал смычок,
Что кто-то взял и кто-то слил их.

"О, как давно! Сквозь эту тьму
Скажи одно: ты та ли, та ли?"
И струны ластились к нему,
Звеня, но, ластясь, трепетали.

"Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?.."
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.

Смычок всё понял, он затих,
А в скрипке эхо всё держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.

Но человек не погасил
До утра свеч... И струны пели...
Лишь солнце их нашло без сил
На черном бархате постели.


Старая шарманка

Небо нас совсем свело с ума:
То огнем, то снегом нас слепило,
И, ощерясь, зверем отступила
За апрель упрямая зима.

Чуть на миг сомлеет в забытьи -
Уж опять на брови шлем надвинут,
И под наст ушедшие ручьи,
Не допев, умолкнут и застынут.

Но забыто прошлое давно,
Шумен сад, а камень бел и гулок,
И глядит раскрытое окно,
Как трава одела закоулок.

Лишь шарманку старую знобит,
И она в закатном мленьи мая
Все никак не смелет злых обид,
Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не поймет
Этот вал, что ни к чему работа,
Что обида старости растет
На шипах от муки поворота.

Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя, не мучась?..


Мухи как мысли
       (Памяти Апухтина)

Я устал от бессонниц и снов,
На глаза мои пряди нависли:
Я хотел бы отравой стихов
Одурманить несносные мысли.

Я хотел бы распутать узлы...
Неужели там только ошибки?
Поздней осенью мухи так злы,
Их холодные крылья так липки.

Мухи-мысли ползут, как во сне,
Вот бумагу покрыли, чернея...
О, как, мертвые, гадки оне...
Разорви их, сожги их скорее.